".......Слушай: я переоденусь в костюм русского мужика и буду играть роль приказчика, которому вверяют обоз, каждогодно приходящий из Архангельска в Питер. Мне этот приказчик знаком и сделает для меня все, чтобы спасти меня. В бытность мою в Архангельске я это испытал. Он меня возьмет как помощ­ника. Надо только достать паспорт. Ну, да об этом похлопочет Борецкий, к которому я теперь отправлюсь. Делопроизводитель в квартале у него в руках.

—    Но кто таковой этот Борецкий и как ты так смело вве­ряешься первому встречному?

—    Борецкий, как тебе известно, актер по страсти. Настоя­щая его фамилия Пустошкин. Он новогородский дворянин и наш дальний родственник; человек простой, но безупречно честный. Любит он наше семейство более, нежели театр, для которого он променял будущность военного офицера на славу: со временем сделаться Яковлевым, — его идолом. Он же до­станет мне бороду, парик и прочие принадлежности костюма......"

 

 

"......Ну, делать было нечего, мы отправились к Борецкому. Прово­див меня до ворот, он простился со мной до свидания — в Сибири...

Я вошел в переднюю; там никого не было, некому было доложить обо мне. Чрез отворенные двери в залу и в спальню до меня доходили голоса оживленного разговора, под шумок которого я вошел в спальню его, не будучи им замечен. Он, еще неодетый, сидя на кровати, рассказывал жене своей, стоя­щей перед ним в утреннем пеньюаре, разные страшные сказки вчерашнего дня, как очевидец. Рассказывал, как Александр Бестужев и Рылеев, укрывшись в Сенат, отражали атаки чуть ли не всей гвардии. Как Бестужев Николай также храбро защищался, заняв Адмиралтейство. А кровь-то, кровь... а убитых и счету нет.

—   Да что же ты мне ничего не скажешь о Михайле Але­ксандровиче? — спросила его жена.

—    Да, что, матушка, говорить о мертвых.

—    Как, он убит! — всплеснув руками, вскричала жена.

—    Убит.

—    И ты сам его видел мертвым?

—    Видел, матушка, собственными своими глазами, —гово­рил простак Борецкий, не желая повредить эффекту, произ­веденному на жену его рассказом.

—   Ах, бедный, бедный! — всхлипывая, произносила эта добрая женщина, любившая меня не как родственника, а как родного своего сына.

—   Здравия желаю!! — произнес я громко, тихоподошедши к ней сзади...

—    Ах! Ох! — вскрикнули муж и жена, — с нами сила крестная!

—     Да что же это, наяву иль мне мерещится? Иван Петро­вич, да скажи, жив он пли мертв?

—    Жив, матушка, жив, слава богу.

—    Да ведь ты видел его мертвым?

—     Это мне померещилось. Вот и все... Ах ты, боже мой!.. Да неужели ты и взаправду жив, — восклицал он, вскочив с постели, целуя в обе щеки и душа меня в своих объятиях. — Да как же это?.. Ведь тебя изрубили и бросили в Неву?

—     О, неверный Фома! Да ты ощупай мои раны и удосто­верься, что они уже зажили... Впрочем, ты с такою настойчи­вою уверенностью убеждаешь меня в моей смерти, что я, нако­нец, начинаю сомневаться: и в самом деле — жив ли я. Ну, верный поклонник Мельпомены, становись в обычную тебе позу Терамена — и начинай: «Едва оставили мы грустные Трезены...». Поведай — с достодолжным ли я достоинством греческого героя отправился в Елисейские поля? Ведь ты жене говорил, что на глазах твоих меня изрубили.

—    Ну, братец ты мой, я это жене приврал. Всяк человек есть ложь. Да как же и не поверить, когда все об этом одина­ково повторяли. Ну, признаться, с некоторыми вариантами.

—     Ну, пожалуйста, расскажи, как я умирал. Ведь это до меня довольно близко касается.

—     Надо тебе, братец ты мой, откровенно признаться, что я решительно ничего не знал, что происходило в Петербурге вчера. Поутру я собрался в театр на репетицию, увидел на улице кучки народа, оживленные каким-то жарким говором. Я спро­сил у дворника о причине этого сходбища, и он мне поведал, что народ со всех концов города спешит на Сенатскую площадь, что туда пришли солдаты с криком: «Ура, Константин», а вели­кий князь Николай Павлович вывел против них остальную гвардию и хочет их всех истребить. Разумеется, братец ты мой, что я о репетиции забыл, вмешался в толпу и прибежал на пло­щадь. Боже ты мой, господи, что там происходило!.. Народ как есть вплотную запрудил всю площадь и волновался, каьс бурное море* В волнах этого моря виднелся небольшой остро­вок — это был ваш каре. В противоположность урагану, крутящемуся около него, он стоял недвижим, спокойно и без­молвно. Только ветр колыхал иногда высокие султаны их киверов, и временные проблески света на небе — прыскали искры на окружавшую его толпу, отражаясь на гранях шты­ков их. — Да, братец ты мой, это была поразительно прелест­ная картина!.. Я видел царя, окруженного своим штабом; и уговаривающего народ: «разойтись по домам», слышал, как беснующаяся толпа кричала ему в ответ: «Вишь, какой мягонь- кий стал. Не пойдем! Умрем с ними вместе»; видел, как полки, словно грозные тучи, облегали ваш маленький островок; видел, как понеслась на вас кавалерия, как плавно склонились штыки, как опрокидывались кони со всадниками, наткнувшись, на эту стальную щетину, и с каким диким остервенением толпы народа отразили второй натиск поленьями дров; при­знаюсь, ия, грешный человек, метнул одно полено в бок кава­леристу: бедняга, склонясь на луку, повернул лошадь и исчез. Видел я, братец ты мой, и тебя, как ты при третьей атаке появился перед фасом каре, стал против солдат, готовых дать залп, от которого вся эта кавалерия, обскакавшая каре,, легла бы лоском, — как ты скомандовал «отставь»; одним словом, я смотрел на быстро сменяющиеся картины. Я видел непрерывный ряд сцен, присутствуя на площади, как зритель и как актер. Я находился в каком-то чаду, в каком-то мораль­ном опьянении, поочередно увлекая толпу и увлекаясь ею.. Я находил какое-то безотчетное удовольствие отдаваться на произвол этой сумятице, которая бросала меня от одного конца площади на другой, от одного полка окружавших вас гвардей­цев к другому; повсюду я замечал на мрачных лицах солдат общее недовольство; везде слышалось громкое сетование на ваше бездействие. «Пусть они двинутся, — говорили они, — и мы пойдем вместе с ними». Я видел, как пришли к вам матрось гвардейского экипажа, потом лейб-гренадеры; видел смерть.

их полкового командира, видел торжественное шествие митро­полита .во всем облачении, великого князя Михаила, уговари­вавшего московцев положить оружие, видел, как смертельно раненый Милорадович, шатаясь на седле, поскакал прочь от непокорных солдат, и, наконец, услышал роковой выстрел из пушки, положивший конец этой страшной фантасмагории. Толпа вздрогнула, смолкла, но не двигалась с места. Второй выстрел повалил множество из передовых. Народ прыснул во все стороны. Третий выстрел был направлен на открытый каре. Повалило много, — но он не покидал своего места. При четвертом, пятом выстреле каре дрогнуло, и солдаты побежали по Галерной улице, а московцы к Неве. Я спустился на реку у Исаакиевского моста со стороны Адмиралтейства.

—    Да зачем же тебя нелегкая понесла на Васильевский остров. — спросил я восторженного рассказчика.

—    Ах, братец ты мой, как же ты меня не понимаешь? Я спешил навестить твою матушку и сестриц, чтобы успокоить их и рассказать все, что я видел. К тому же, я видел, что ты о московцами идешь тоже к Васильевскому острову, и думал сойтись с тобою и итти вместе. Не тут-то было... Смотрю — ты остановил солдат, начал строить колонну по мере того, как они подбегали. А между тем, братец ты мой, смотрю я — по Исаакиевскому мосту летит батарея, остановилась посредине моста и открыла огонь из четырех орудий. «Ах, бедный Ми­шель, — думаю я, — пропал ты»... А ядра-то так и свищут, так и ломают лед кругом колонны, так и вырывают из нее целые ряды. Гренадеры стоят, как вкопанные, только где инде наклонялись черные султаны, как бы кланяясь летящим над головами ядрам. Ты, обратясь спиной к мосту, говорил что-то солдатам, а между тем уже седьмой взвод колонны пристрди- вался, — как внезапно раздался крик: тонем, спасите, тонем!.. Разбитый ядрами лед не выдержал, средина колонны погру­зилась в воду, прочие бросились на берег и столпились на взвозе против Академии Художеств. У меня, братец ты мой, сердце расплылось, как вода, голова пошла кругом, в глазах
помутилось, и я закрыл их руками, чтобы ничего не видеть. Долго ли я был в этом положении, не могу дать себе отчета, но когда я опамятовался, я увидел себя окруженным толпою народа.

—    Ведь я тебе говорил, что он оживет, — восклицал какой-то фабричный в тиковом халате, подпоясанный ремнем. Он без умолка болтал, прерывая неудержимый поток болтовни только, когда его рот был полон водою, которую он хлебал из кожаного картуза, чтоб вспрыскивать мое лицо, с усердием размазывая по нем ручьями текущую воду своею грязною рукою.

—    Да где же Бестужев? Где его солдаты? — спрашивал я у кругом стоящей толпы, как будто толпа могла знать тебя.

—    Это ты о Бестужине-то говоришь? — спросил меня тот же болтливый субъект. — Э! приятель, да ведь их на площади было целых четверо. Ну уж что это за отпетые головы! — Тут он мне, едва переводя дыхание, с присвистом от выбитого переднего зуба и энергически размахивая руками, рассказывал геройские подвиги Бестужиных после ретирады войска с площади. Как один из них, моряк, заперся в Адмирал­тействе, другой в Сенате, а третий в Академии Художеств. Как ты, со знаменем в руке и с небольшою частью солдат, бес­страшно встретил атаку кавалерийского баталиона и как ты был тут же изрублен и брошен в Неву.

—   И ты все это видел собственными своими глазами? — спросил я его.

—    Ну, не то, чтоб собственными, а как бы тебе сказать, мне досконально все это рассказал Назар, наш уставщик по башмачному делу.

—     Ну, хорошо! А как же ты, ничего этого не видавши, уверял жену и рассказывал о наших подвигах, как очевидец. Назар мог видеть, как моего знаменосца изрубили, и мог сме­шать мое лицо с этим несчастным, но ведь ты...

—    Ах, братец ты мой, что ты привязываешься с пустя- .ками. Сказано: что всяк человек есть ложь — ну вот и раз­
гадка моим словам, а что я поверил ему на слово, так это’ потому, что я слышал повторение этого рассказа в двадцати уголках и закоулках города, по которому я шлялся чуть не всю ночь, не имея сил итти к твоей матушке и рассказать все, что я видел и слышал. Тебе известно, как я любил все ваше семейство... ты знаешь, как я тебя любил, ты это видел,, проживая у меня по твоем переводе в гвардию. Ну, слава богу!., ты жив. Дай мне еще раз тебя расцеловать... — и он целовал меня, обрызгивая каплями слез.

Прекраснейший человек был этот Борецкий, в прозаиче­ской оболочке вмещавший поэтическую душу. Он весь был соткан из доброты и простоты. Отец мой определил его в Гор­ный корпус за несколько годов прежде определения брата Але­ксандра. Но его душа не симпатизировала с подземною мрач­ною жизнью рудокопа, — его увлекла сценическая слава знаменитых в то время жрецов Мельпомены: Дмитревского, Яковлева, Самойлова и других, и он предался этой богине душой и телом. Употребляя различные хитрости, он в класс­ное время убегал без спроса в театр, пренебрегая опасностью быть выключенным из корпуса за подобные проделки, и, под­купив капельдинера райка, просиживал часто в темноте и голо­дал чуть ли не с полудня до времени начала представления, чтобы насладиться лицедейством своего кумира Яковлева. В двенадцатом году он воспользовался послаблением началь­ства, допускавшего молодых людей в ряды защитников отече­ства, перешел в военную службу, по окончании кампании вышел в отставку и, переменив фамилию Пустошкина на кличку Борецкого, дебютировал на сцене довольно удачно в роли Эдипа Озерова и потом погряз в счастливой посред­ственности второстепенных актеров.

—    Ну, полно, полно, — сказал я, невольно растроганный его нелицемерными чувствами. — Теперь не время нежничать, а надо действовать. Поговорим ладком, — продолжал я, садясь на край его постели. — Ты, переменив меч Марса на котурны Мельпомены, вероятно, нашел в гардеробе этой госпожи
обильный запас различных нарядов. Я пришел просить тебя достать мне наряд русского мужичка с париком и бородою. Скажи, можешь ли ты это для меня сделать?..

—    Почему ж? Очень можно, но ты скажи в свою очередь: для чего тебе он понадобился?..

Я рассказал ему о своем намерении выйти из Петербурга ж итти с обозом в Архангельск.

—    Хорошо придумано, но трудновато исполнить, — ска­зал он, немного подумав. — Чтоб выйти за заставу и итти с обозом, надо иметь вид, а у тебя ведь нет его?

—    Нет, но похлопочи! Нельзя ли достать его?

—     Ежели б можно было, я бы не задумался ценою жизни купить тебе паспорт. Но во всяком случае, попробуем...

Он начал одеваться, я — раздеваться и, сбросив лишнюю одежду, растянулся на его постели. Сон морил меня. Бессон­ные ночи и неустанные движения изнурили меня, а жгучие впечатления недавних событий сильно волновали мою душу. Я заснул сном праведника.

Уже смеркалось, когда я проснулся. Долго я не мог дать •себе отчета: где я. Во сне мне все мерещились сцены 14-го, и я мечтал, что нахожусь на площади. Чу!! глухой звук пушечного выстрела. Я приподнялся с постели и, подперевшись на локоть, стал прислушиваться. Ничем невозмутимая тишина длилась несколько минут, потом опять выстрел... Я вскочил с кровати, набросил на себя верхнюю одежду и намеревался бежать туда, откуда слышалась канонада. Выбегая из спальни, я встретил хозяйку. Она загородила мне дверь в переднюю и повлекла в столовую, где накрыт был стол для обеда.

—     На что это похоже, — лепетала словоохотливая хлебо­солка, — с раннего утра чуть не до поздней ночи вы крошки хлеба в рот не брали и голодный бежите невесть куда. А й> для дорогого гостя приготовила ваши любимые кушанья. Ну полно упрямиться — пойдемте обедать...

—     Время ли думать об обеде, когда... Вы слышите, опять выстрел?..

—    Что это, бог с вами, какие выстрелы? Я ничего не слышу,, да и не слыхала во время вашего сна.

Ее слова дышали такою простодушною уверенностью, что я поверил, приписывая слышанные мною звуки постоянному шуму в больной моей голове. Мы сели за стол.

Я ничего не мог есть. Но, уступая упрекам и сетова­ниям добродушной хозяйки, отведав несколько из блюд моих любимых кушаньев, объйвил положительно, что обед кончен.

—• Мы нехорошо сделали,—сказал я обиженной хлебо­солке,— что не подождали вашего мужа. Он, вероятно, скоро воротится и привезет мне костюм.

—    Да ведь он давно его привез; а я, глупая, заболтавшись, и позабыла вам сказать об этом. Вот он, примеряйте и по­смотрите, впору ль он вам.

Я схватил все маскарадные принадлежности и удалился в спальную, чтоб примерить их, и вышел в столовую, преоб­разись в русского мужика. Все было как будто по мне сшито. Только парик и борода неплотно прилегали ко лбу и подбо­родку, и я спросил у хозяйки иголку и черного шелку, чтобы немного поосадить парик и бороду.

Пока я занимался копотливою моею работою, словоохот­ливая моя хозяйка болтала без умолку, повторяя мне все за­кулисные сплетни и интрижки театральных львиц, во всех подробностях ей известных, как давнишней швее при театре. Она была в восторге, что нашла такого молчаливого и внима­тельного слушателя, тогда как я почти ничего не слышал иа ее рассказов, мысленно пробегая прошедшее и будущее, а в настоящем конвульсивно прислушиваясь к звукам, изредка раздававшимся, как пушечные выстрелы.

—     ...И, наконец, вероломный, он ее покинул! — заклю­чила она свой патетический рассказ, склонив голову и тяжко вздыхая.

—    Еще! — воскликнул я, встав и с беспокойством прислу­шиваясь.

—    Да что еще вам сказать? Что она была неутешна, вы можете это отгадать, если судить по тому сердечному участию^ и вниманию, с которым вы слушали мой рассказ.

—    Опять!.. Нет, я не в силах более оставаться. Про­щайте !

Подвязав наскоро парик и бороду и нахлобучив шапку,, я побежал с лестницы, скача через две, три ступеньки и прово­жаемый восторженными похвалами моему чувствительному сердцу....."